В ущелье - Страница 2

Солдат не нравится мне, он тоже чему-то мешает. Это человек средних лет, коренастый, квадратный, обесцвеченный солнцем. Его полинявшие глаза смотрят с плоского лица невесело, смущённо. Нельзя понять - что он любит, чего ищет? Обойдя весь Кавказ кругом от Хасав-Юрта до Новороссийска и от Батума до Дербента, трижды перевалив через хребет по Грузинской, Осетинской дорогам и по Дагестану, он говорит, неодобрительно усмехаясь:

- Нагромоздил господь...

- Не нравится?

- Да - на что это? Лишнее всё...

Медленно ворочая жилистой шеей, он оглядывается, добавляя:

- И леса не такие.

Калужанин, он служил в Ташкенте, дрался с текинцами, был ранен камнем в голову, - рассказывает он об этом, виновато усмехаясь, опустив стеклянные глаза:

- Досадно сказать - баба меня тяпнула, - там, брат, у них и бабы воюют завсяко-просто, не то ли что! Деревня эта ихняя - Ахал-Тяпа - взята была, перекололи их невесть числа сколько, прямо - гроздьями лежат, кровища везде - идти мокро! Ну, и мы, - наша рота, - лезерв, тоже входим в улицу, вдруг как меня хватит по башке! Оказалось - баба с крыши камнем. Сейчас её прикололи...

Он нахмурился и строго сказал:

- А что бабы у них бреются - это враки. Я - глядел: приподнимешь штыком подол у которой убитой - всё как следует. Баба, всё больше, - сухая и хоша козлом пахнет, ну - ничего всё-таки...

- Страшно на войне?

- Не знаю. Другие, которые в сражениях бывали, говорят - страшно. Текинец - злой очень и - не даётся. Ну, я этого тоже не знаю, я всё в лезерве был, наша рота в самую штурму не ходила, а, лёжа на песочке, издаля пуцала. В лезерве - не страшно, а просто - тяжело очень. Там - сплошь песок, и - нельзя понять, из-за чего драка затеялась? Диви бы хорошая земля, ну, тогда, конечно, есть интерес отнять. А то - голым-голо! Рек тоже не полагается, а - жарища, и до смерти пить охота. Многие даже и помирали от жадьбы к воде. Растёт там, братец мой, вроде проса, называется - джугара, пища противная на вкус и обманная, - сколько хочешь ешь, сыт не будешь.

Рассказывает он нудно и бесцветно, с большими паузами, как будто ему тяжело вспоминать пережитое или он думает всегда не о том, что говорит. И, рассказывая, он никогда не смотрит в лицо собеседника - глаза его виновато опущены.

Тяжёлый, нездорово полный, он весь налит каким-то мутным недовольством, ленивым отрицанием.

- Это всё земли неудобные для жилья, - говорит он, оглядываясь вокруг, - это для безделья земли. Тут и делать ничего не охота, просто - живёшь разинув глаза, вроде пьяного. Жара. Духи-запахи, всё одно как аптека або лазарет...

В этой жаре он, как очарованный, бродит, кружится восьмой год.

- Ты бы шёл домой, в Рязань, - сказал я ему однажды.

- Ну, там делать мне тоже нечего осталось,- странно расставляя слова, сказал он сквозь зубы.

Я заметил его в Армавире, на станции, где он, багровый с натуги, дико вытаращив глаза, топал ногами, как лошадь, и, взвизгивая, орал на двух греков:

- Рёбра вырву с мясом!

Тощие, копчёные, лохматые греки, оба на одно лицо, испуганно оскаливая белые, острые зубы, уговаривали его:

- Зито грисите?

Он бил себя кулаком в грудь, как в барабан, не слушая их, кричал всё яростней:

- Вы - где живёте? В России? Кто вас кормит? Россия, сказано, матушка! А вы - что говорите?

Потом он стоял рядом с толстым седым жандармом в медалях и уныло жаловался ему:

- Все нас, земляк, ругают, а все лезут к нам, - греки эти, немцы, серба всякая! Живут, пыют-едят, а ругают! Ну - не досада?

Третий из нас был человек лет за тридцать, в казачьей фуражке и с казачьим вихром над левым ухом, круглолицый, большеносый, с тёмными усами на вздёрнутой губе. Когда суетливый студент подвёл его к нам и сказал: "Вот ещё этот с нами", - он взглянул на меня сквозь ресницы быстрым взглядом неуловимых глаз и сунул руки в карманы гурийских шаровар, с широкой мотнёй; а когда мы пошли, он, вынув левую руку, медленно провёл ею по тёмной щетине небритого лица и спросил звучно:

- Из России?

Ну, а то откуда? - недружелюбно молвил солдат.

Человек молча закрутил правый ус и спрятал руку. Широкоплечий, сложенный ладно, он был, видимо, очень силён; шагал широко и легко, как человек, привыкший одолевать большие расстояния, но ни котомки, ни узелка не было у него. Брезгливо вздёрнутая губа его и глаза, прикрытые ресницами, стесняли меня, настраивая подозрительно, почти враждебно.

Но в ущелье, идя впереди нас по каменной тропе, вдоль речки, он вдруг обернулся к нам и, кивнув головой на весёлую игру воды в реке, сказал:

- Сваха!

Солдат, приподняв белесые брови, подумал, поглядел вокруг, потом шепнул:

- Дурак!

А мне показалось, что человек сказал верно: эта бойкая, гибкая речка очень напомнила болтливую, весёлую бабёнку, которой нравится устраивать любовные дела, не только ради своих выгод, а больше для того, чтоб люди поскорей узнали великие радости любви, которыми она живёт не уставая и весело торопит всех приобщиться к ним.

Придя к бараку, человек с казачьим лицом снова поглядел на реку, на горы, в небо и всё одобрил сочным, круглым словом:

- Славно!

Солдат, сняв со спины тяжёлую котомку, выпрямился и спросил, упёршись руками в бока:

- Что - славно?

Тот посмотрел на широкую фигуру, обвешанную серыми лохмотьями, точно камень мохом, усмехнулся, говоря:

-А ты не видишь? Гора, в горе - дыра, - али плохо?

Он отошёл прочь, а солдат, глядя в спину ему, снова шепнул:

- Совсем дурак...

И громко, мрачно выговорил:

- Лихорадки, наверно, живут здесь здоровенные...

Под вечер две дородные бабы принесли плотникам ужин, шум работы тотчас оборвался, шорох леса и говор воды стали звучней.